Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

Архиепископ Вассиан внимательно поглядел на осунувшееся и побледневшее лицо Ивана Васильевича и сказал глухо:

— Буду, государь. Рад тобе во всем услужить. Да укрепит Господь дух твой и даст тобе ныне терпенье…

Принимая у себя за столом архиепископа тверского, Иван Васильевич, как всегда, был ровен и спокоен, только пальцы у него слегка дрожали, а губы в улыбку ни разу не сложились. Забыл будто ласковую свою усмешку государь.

— Хочу, отче, — сказал он, — пока нет у меня митрополита на место покойного Геронтия, о трех наиглавных делах государствования с тобой подумать. Как бы так содеять, чтобы всю торговлю у Ганзы и прочих немцев отбить к выгоде наших русских гостей-купцов. Ныне же думаю яз много о данях и оброке с крестьян деньгами, подобно тому как архиепископ новгородский взимает их с волости Белой и в Никольском погосте; хочу и в других своих волостях и погостах так же учинить.

— Ведаю, государь, — оживился епископ Вассиан. — Белая волость сия в Бежецкой пятине. Умно и добре там все наряжено. Оброку для тобя с той Белой волости положено и за обежную дань[146] пятьдесят рублей и полдва рубля и две гривны и три деньги. А оброку деньгами за мясо и за мелкий доход — восемь рублей и деньгами за хлеб — тридцать девять рублей и семь гривен и полторы осьмины деньги. И всего оброку деньгами за хлеб, и за мясо, и за мелкий скот, и с озер за рыбную ловлю — сто рублей без гривны и без полутора деньги.

— О сем, отче, — молвил государь, — яз ныне и думаю: как бы укрепить сие в новых уставных грамотах. Хочу твердый и постоянный доход установить серебрецом, чтобы сподручней и легче собирать и хранить его в государевой казне. Драгоценную же пушнину еще труднее собирать и хранить, и, может, лучше особый соболиный приказ нарядить, который бы токмо пушниной и ведал. Хочу иметь также постоянный доход от хлебного оброка, а для сего буду поддерживать тех, кто трехпольное хозяйство ведет. Сам ты, отче, ведаешь, подсечное-то хозяйство николи столь урожая не дает, как трехпольное, особливо когда земля удобрена навозцем от своего скота. Подсечное хозяйство борзо истощает землю. В трехпольном же хозяйстве земля тучна и урожайна, что дает постоянный доход…

Государь Иван Васильевич задумался, не переставая смотреть в окно, и медленно произнес:

— Да и мужик-то, сколь мне из приказов моих известно, стал к хлебопашеству задор иметь, хочет он из земли не токмо рожь да пшеницу, но сребрецо добывать… О сем яз еще с покойным митрополитом Геронтием баил… Разумеешь сие?

— Разумею, государь, ибо о сем ведал аз еще от почившего в бозе митрополита. Дело сие правое и доброе.

— Спасибо тобе, отче, — тихо молвил Иван Васильевич. — Благожелательны словеса твои. Крепят они дух мой в сии тяжкие дни…

Иван Васильевич, взглянув в окно, задумался. Взгляд его стал неподвижным.

— Видишь, отче, — начал он вполголоса, — со свеями, а потом и с Литвой непременно воевать будем.

— Ведаю, государь, — так же тихо ответил архиепископ, — паписты главу подымают…

— Хочу, отче, — продолжал Иван Васильевич, — расчистить все с унией, с еретичеством, хочу крепить нашу церковь православную. Собя самого, может, мне придется по живому сердцу резать.

Иван Васильевич смолк и снова горестно задумался.

— Даст Бог, — прошептал Вассиан, — изделаешь все, как тобе надобно.

Иван Васильевич в ответ проговорил отрывисто:

— Бог даст, с тобой, отче, о сем же и на Священном соборе поговорим: о судных делах, об юрьеве дне, об еретиках, а также и о перенесении счета хозяйственного новолетья с марта первого на первое сентября, на Семенов день, с которого будем считать с семитысячного года новый год.

— Добре сие, государь, Симеона-то не зря в народе зовут летопроводцем, — одобрил архиепископ. — Он лето провожает, осень начинает, ему и счет нового лета открывать. Земледельцы верней будут тогда видеть цену своего урожая и ведать, как лучше им новый год починать: как и чем выгодней торговать, какие сельские работы для сего и как наряжать полезней…

— Верно, верно, — сказал Иван Васильевич, а казенному и житному[147] приказам все сие еще более знать надобно.

Государь неожиданно смолк и проговорил жутким голосом, со злой усмешкой:

— А Леону, лекарю-то, главу яз ссеку. Распытал на розыске о нем кое-что Товарков…

Архиепископ Вассиан побледнел и ничего не сказал. Потом долил себе заморского вина в чашу и, окончив трапезу, встал и начал креститься на образа.

Благословив государя, он сказал:

— Помоги тобе Бог, государь, сотворить свое воздояние каждому за его кривду…

В тот же год, апреля двадцать первого, когда уже горела над Москвой багровая заря, а вороны и галки с громким карканьем и криками тучами слетались на колокольни посадских и кремлевских церквей, на крыши высоких хором, на башни-стрельницы крепостных стен, от деревянного Кузнецкого моста, что перекинут через реку Неглинную возле Пушечного двора, отчалила небольшая ладейка на две пары весел.

Кузнец с Пушечного двора Семен Шестопал, пожилой, но крепкий еще мужик, сидел на корме и правил ладьей, два молодых парня, его сыновья, сидели на веслах, гребли часто и споро, а на носу полулежал маленький тощий старичишка Васька Козел.

— Мозгло, — сказал Семен громко и зычно, как все работающие на шумной работе, — вот те и ранняя весна. Лед прошел! А на мне все поволгло от росы и тумана… Брр!.. Холодно!..

— Особливо мне, — так же громко ответил дребезжащим, тонким голосом Васька Козел. — После жары-то у домницы мне хлад вельми чувствителен. Благо не поленился, азям захватил…

По заре зычные голоса особенно гулко раздавались над холодной, будто застывшей рекой.

— Наляг, робятки, на весла-то, — ежась, зябко прогудел Семен, — утре-то нам до свету вставать надобно, а то, ежели на Пушечный не поспеем ко времю, фрязин, пожалуй, с нас не менее деньги вычтет с троих-то…

— Всякую пакость фрязин-то изделать может, — тонко и злобно задребезжал Козел. — Вон и государю другой фрязин, лекарь, какое зло умыслил… Сына зельем опоил насмерть. Все они жадные, злые и хитрые, собаки поганые! Не лучше греков и татар! Лекарь-то, бают, целое ведро золотом от рымского папы за зло сие сцапал…

— А на что ему золото, коли утре, в сорочины великого князя, главу ссекут? — сурово прогудел Семен Шестопал. — Лекарь-то, хоша и вельми учен, а глупый — сего не уразумел…

Сыновья Семена громко расхохотались, а старший проговорил:

— Знать, оно так: что посеял, то жни…

— Поделом вору и мука, — добавил другой сын Семена. — Токмо, бают, лекарь-то не такой уж дурак; поддержка вишь ему была обещана и защита…

— Верно, — вмешался Козел, — да еще, бают, и на свою хитрость понадеялся: вывернусь, мол, как-нибудь! Бог даст, вывернусь!..

— Глупо сие, — сердито пробормотал Семен, — не со всяким так бывает. Многие мыслят: не бойсь, держись за авось — авось вывезет… А кому, быват, и башку ссекут…

Ладейка причалила к «живому» мосту, связанному из плавающих бревен, у Чушковых ворот, возле устья Неглинной, где у Москвы-реки на сваях торговые бани стоят.

Из бань доносились шум, крики и даже пение.

— Ишь мыльни-то еще не запирали, — заметил Козел, — и женки поют. Успеем, чаю, помыться…

— Пошто нам в торговых банях мыться? — возразил степенно Семен Шестопал, — мы люди семейные. У нас на дворе днесь своя мыльня истоплена. Заря же токмо что погасла, время хватит не то что вымыться, а и повечерять успеем…

— А сие и того лучше, — обрадовался Козел, — в чистой семейной баньке омыться, а не в торговых, может, после больных али шелудивых каких…

— Милости просим, Василь Родивоныч, — пригласил Семен, — а тамо поужинаем чем Бог послал да на боковую. Хозяйка на рассвете встанет корову доить и нас побудит. Казнить-то будут недалеко от нашей Новокузнецкой слободы. Рядом, у Спаса на Болвановии, рукой подать от нас, не доходя Большой Пятницкой…

— Спаси Бог тя за ласку, Семен Лексеич, — поблагодарил кузнеца доменщик Козел и, подмигнув, спросил:

— Может, бражки какой малая толика подвернется?

— Не бражки, так ино что найдется, может, и покрепче бражки…

Отслушав у Благовещенья двадцать первого апреля заупокойную обедню и панихиду в «сорочины» любимого своего сына Ивана Ивановича, государь взяв с собой внука Димитрия, выехал в колымаге в Мячкино к старому своему другу, боярину Федору Ивановичу Мячкову, бывшему конюшенному и казначею покойной Марии Ярославны.

Из храма государь прямо прошел через свои хоромы вместе с внуком и, спустившись с красного крыльца, подошел к своей колымаге, окруженной конниками во главе с Саввушкой, поднял на руки Митю и посадил его, ласково говоря:

— Хочешь со мной поехать в Мячкино? Помнишь, где у старого боярина клеток много с чижами и щеглятами?